ДЕРЖИ МЕНЯ КРЕПЧЕ, МАМА, Я СЕГОДНЯ ПЬЯНА,
ЕГО НЕЗЕМНЫЕ СЛОВА ВЫПИЛА ДО ДНА.
Бежать по коридору оказалось ужасно сложно, не смотря на то, что в голове стучал пульс и громкий голос доктора Маттсона, настоятельно рекомендовавший им не бегать по коридорам. Но сегодня совсем другая ситуация – ее больной, мистер Линке, немец по происхождению и турист, приехавший в Амстердам на две недели, загремел в госпиталь и пролежит здесь, как минимум треть своего отпуска. Так вот у мистера Линке вчера был праздник живота. Точнее, не совсем живота и даже не праздник – холецистоктомия, которую ему сделали, должна была поставить беднягу на ночи уже через пять дней. Но когда Иветт пришла к нему в палату, заполнять опросный лист, выяснилось, что пульс у него бешеный, а давление падает. Она не сразу сообразила, что случилось, и принялась делать непрямой массаж сердца, оказывая первую медицинскую помощь. Только потом, когда хрустнули ребра, а дышать легче мистеру Линке не стало, и бледность с его лица не пропала, Иви бросилась к единственному человеку в больнице, который разбирался в хирургии. К счастью, оперировал и назначал лекарства Линке не Адам, к которому девушка так неслась.
Встретить его в коридоре было практически невозможно, он был постоянно занят, а когда не был занят, пытался отдохнуть после проведенных операций и интерны, которых хирург люто ненавидел, судя по всем его высказываниям и фразам, прятались по палатам и сидели со своими больными, чтобы не дай бог, не накликать на себя гнев великого золотого скальпеля. Время уходило и Ив понимала, что Линке борется уже не просто с болью, а со смертью – она вдруг вспомнила, что читала в его истории болезни, прежде чем прийти в палату к больному. Озарение настигло ее почти в тот же миг, как лицо на всех скоростях встретилось с широкой грудью человека, которого она как раз искала.
Маттсон.
— Доктор, — выпалила она, наплевав на все и забывая о банальной вежливость и субординации, схватила мужчину за руку и потащила в сторону палаты Линке. Он молчал, следовал за ней, пока Иви, как заведенная и охваченная паникой повторяла: — У него пульс ужасный и давление падает, а сегодня кетанаприн уже четвертый раз поставили! Я сначала… Я просто вспомнила, что гепатит в анамнезе с передозировкой кетанаприна может вызвать желудочное кровотечение!
До палаты было совсем немного, и Адам оказался в ней быстрее, чем сам, пожалуй, ожидал. Картина перед ним предстала удручающая, но Линке еще можно было спасти. Идиот, который назначил несчастному такую ударную дозу антибиотиков был одним из худших врачей отделения, который явно метил на место заведующего. Его звали Альберт де Лодде и вел он себя уже хуже, чем Маттсон, даже если многим кажется, что хуже Адама людей просто нет. Они есть, поверьте. В хирургии, как и в остальных отраслях жизни таких, как Альберт называют позерами. Он никогда не ставит диагноз с первого раза правильно, ему нужно сделать тысячу анализов и убедиться, что клиника заболевания схожая. А сколько он удалил совершенно здоровых аппендиксов, при том, что у пациента был тот же холицестит?
— Это больной доктора де Лодде, — спешно добавила девушка, когда они оба увидели, в каком состоянии находится пациент. Впрочем, следовало сказать Адаму еще и о сломанных ребрах, но Иветт не могла. Всякий раз, когда она открывала рот, чтобы признаться в содеянном, слова застревали в горле. Ей было стыдно и страшно из-за того, что она перепутала передозировку с сердечным приступом, ведь это две абсолютно разные вещи. А что, если бы она сломала ему ребра, и осколок вошел в легкое? Как она вообще может звать себя врачом после того, как сделала нечто подобное? — А… То есть, доктор Маттсон, — сглотнув начала девушка, прижимая к себе картонный планшет с обходным листом. — Дело в том, что я сломала… сломала ему два ребра, кажется.
И тут же попятилась к выходу. От одного взгляда Адама стало понятно, что она должна немедленно провалиться к чертовой матери под землю, пока он выбирает способ мучительного убийства своего интерна. Спастись от его гнева было невозможно, она это знала, поскольку другие врачи попадали под горячую руку хирурга не раз. Сама она оплошала впервые. Наверное потому, что ночные смены в больнице из-за того, что было негде переночевать изматывали ее, наверное именно поэтому она даже не подумала о передозировке. Бедного Линке, правда, было жаль сильнее всех. А, впрочем, Иветт себя не оправдывала совершенно, разом превратившись в замкнутую птичку, ищущую защиты за своей тетрадью и обходным листом.
Адам был сильным. Широкие плечи и накаченные руки говорили о том, что он держит свое тело в отличной форме. Кроме того, в его взгляде иногда читалась категоричность, присущая военным. Де Лодде, приходивший утром к Линке, бросил невзначай Иветт, что Адам никогда в жизни не оценит ее рвение и желание спасти и помочь всем. Лодде, разумеется, говорил это из чувства настоящей и сильнейшей зависти таланту Адама, но Ив почему-то вспомнила его слова именно сейчас, именно в этот момент, когда в палату ворвалась медсестра и пара реаниматологов. Пускать по щекам слезы было не лучшей идеей, но ничего с собой поделать девушка не смогла, а потом просто сбежала. Развернулась на ватных ногах и убежала прочь.
***
Просидев в учебной комнате больше трех часов, пока шла операция, Иветт успела обдумать все, что ее терзало. И чувства к хирургу и то, что она едва не убила человека. Никто не хвалил ее, от нее зависело так много, не смотря на то, что она все еще проходила интернатуру. Никто ее не хвалил, лишь ругали. И почему-то всегда этим занимался именно Маттсон. Видимо, это была его прямая обязанность – доводить до истерик интернов, появляясь позади и нависая, аки коршун над плечом.
— А как вязать на кишечнике, нам покажет Свенссон. — Сказал он однажды, когда несколько других врачей пришли посмотреть на процесс обучения интернов и проверить программу интернатуры.
— Неплохо, очень даже. — Заметил один из приглашенных, обращаясь к Иви, руки которой тряслись до ужаса сильно и ее бросало то в холод, то в жар. — Удивительно неплохо для первого раза!
— Учителя хорошие были, — улыбаясь, сказала она, не отвлекаясь впрочем, от своего занятия.
— И кто же? — Не унимался мужчина.
— Доктор Адам Маттсон, может, знаете такого? — Тот, что так назойливо пытался узнать, кто научил Иветт накладывать такие хорошие швы, бросил беглый взгляд на Адама. Она помнила этот день и помнила, как подняла взгляд от пациента, чтобы коротко взглянуть на своего учителя и улыбнуться ему. Он, разумеется, ничего не ответил, а может она не заметила, ведь он был в маске.
По крайней мере, никаких положительных эмоций при ней он не проявлял, а теперь просто не должен был проявить. После того, что случилось сегодня, каждый уважающий себя интерн счел своим долгом напомнить ей, что Адам ждет ее в своем кабинете, чтобы собственными руками казнить, разорвать на части, сжечь и развеять по ветру пепел.
Что ж, перед смертью не надышишься. Только постучав в дверь его кабинета, хотелось тут же снова сбежать. Но было поздно. Грозный голос позволил войти и Иви, как послушная, хорошая девочка, против воли внутреннего голоса шагнула в кабинет.
— Будь что будет… — Одними губами шепнула она и боязливо уставилась на Адама.

За несколько часов до этого, проводя часы самобичевания в учебном классе, где проводили теоретические занятия для них – совсем немного, по часу в день, но институт был уверен, что в расширенной, шестичасовой практике в больнице просто необходимо выделять час для теоретических занятий. Сидя в этом классе, наплакавшись вдоволь, девушке даже удалось поспать двадцать минут. Во сне она видела Линке, как делала ему массаж сердца и как ломала ребра, но все было не так, как на самом деле: подсознание услужливо подбросило ей картинку продавленной груди и крови, струящейся изо всех рваных ран. Сломать ребра нужно было действительно уметь, приложить огромные силы, каких – как была уверена Иви, у нее точно не было. Но она сделала это, и скрывать, бежать и прятаться было уже поздно. Самым главным было то, что из-за нее и ее халатности, коей можно было охарактеризовать ее неловкость и паническое желание помочь хоть как-нибудь, пострадает теперь тот, кто отвечает за интернов. Адам. Пожалуй, единственный человек, за которого Иветт волновалась, даже если не хотела. Когда видела его глаза, с усталостью в них, с миллионами оттенков злости и раздражения на его личное бремя из девяти человек.
Стоя сейчас перед ним в его же кабинете, плакать хочется безумно. Плакать и сетовать на то, что это не ее вина, это не она назначила Линке столько лекарств, которые ему были не нужны. Она наоборот спасла его, она вовремя поняла, что дело плохо и нужен врач. Настоящий. А не позер вроде Лодде или нее самой. Учиться было сложно, но Иви никогда не жаловалась на это. Она частенько выходила на лестницу, которые были средством передвижения с этажа на этаж, но которое все игнорировали из-за наличия в здании нескольких лифтов. На лестнице было мало народу и Иветт могла насладиться тишиной и покоем, а заодно и выписать в свой личный дневник всю свою обиду на того, кто так пристально за нею наблюдает и кто так сильно нравится ей. Иногда стадия отчуждения была такой, что хотелось послать все к чертовой матери и уйти из больницы: бросить интернатуру, попроситься к папе на попечение, а уж он-то точно устроил ее в какую-нибудь юридическую фирму, купил бы диплом любого университета, на который бы его дочь ткнула пальцем. Но это было побегом и расценивалось, как побег. Невыносимое чувство собственной слабости порождало в груди едва терпимую боль и обиду. Но Матссон этого не замечал в упор, не смотря на то, что утверждал, что видит их всех насквозь. По правде говоря, иногда, под его тяжелым взглядом начинало так казаться.
— Помните, в первый день Вы спросили нас: «какое самое главное правило врача?», а Зегерс ответила «не навреди»? — С трудом выдавила из себя Иветт, уже в самом начале разговора чувствуя острую нехватку воздуха, диагностировала у себя же тахикардию и гипотонию. — Вы тогда сказали, что для нас это было бы слишком хорошо, поэтому для нас правило попроще: навреди, но как можно меньше.
Да, в Иви явно умер прекрасный юрист. Впрочем, Андреа всегда говорила, что умер он еще не родившись, потому что для того, чтобы быть юристом, нужно быть уверенной в себе, а у Иветт этого не было никогда. Она совершенно не умеет идти напролом, что-то доказывать, отстаивать свою точку зрения, быть резкой, категоричной, повышать голос. Она только и может, что быть слабой, быть ранимой. Быть той, которую хочется защищать. Сегодня в нее словно дьявол вселился и сама девушка это прекрасно чувствовала, готовясь выпалить очередную глупость в разговоре с руководителем. Непосредственным начальством для нее был именно Адам, а не какой-то там главврач, даже не Лодде. Лодде был просто ребенком, которому доверили скальпель и пустили в отделение хирургии, и всем это было известно.
— Я ведь всего лишь хотела помочь, — пробормотала она, понимая, что уже не может сдерживать свои эмоции и просто плачет. Еще немного и в разговор и связную, по крайней мере пока, речь, будут врываться истерические всхлипы. — Интерн подчищает за врачом, за настоящим врачом, и наплевать, что имя этому врачу де Лодде. Все знают о том, как он ставит диагнозы, даже я. Я, можно сказать, спасла сегодня Линке от мучительной смерти и не отрицайте этого, доктор Матссон. Вам следовало бы похвалить меня, но Вы ничего не сказали, Вы постоянно ругаетесь на меня, постоянно говорите, что я делаю что-то не так, но я не виновата ни в том, что Лодде такой… — Иветт на секунду прикусила язык, проглатывая слово «придурок», ведь он был гораздо старше нее самой, а кроме того, был еще и врачом, в отличие от нее. Какой-то вшивый интерн ничего не мог знать о врачевании – так считали в больнице многие. — …ни в том, что я приемная дочь заведующей отделением. Да! А Вы, должно быть, не в курсе, да? Думали, что меня пихнул сюда папочка-мэр и эта ведьма? Поэтому Вы думаете, что я совершенно ни на что не гожусь? Все вокруг меня постоянно думают, что я ни на что не гожусь…
Иветт прижала к лицу руки и испустила трагический и громкий всхлип, находясь буквально на грани сознания. Она не кричала, не повышала голос. Ее голос был ровным, перемежался иногда со слезами и всхлипами, прерывался взмахами рук, костяшки которых пытались стереть со щек слезы. Осознание того, что она позволила себе намного больше того, чем могла, пришло к ней не сразу, но как только пришло, девушка уставилась на Адама в еще большей панике и ужасе, чем раньше. Теперь, как она была уверена, ее песенка в отделении была спета.